Читая «Лолиту» в Тегеране - Азар Нафиси

несовершенному, незавершенному миру? Тогда мы все станем Гумбертом, разрушившим объект своих мечтаний, – или Гэтсби, разрушившим себя.

В тот день я вышла из класса, не сказав студентам о том, что только что начала понимать сама: насколько же сильно наша судьба начинает походить на судьбу Гэтсби. Тот хотел осуществить свою мечту, повторив прошлое, и в конце концов узнал, что прошлое умерло, настоящее – фальшивка, а будущего нет. Не напоминает ли это нашу революцию, которая свершилась во имя нашего общего прошлого и разрушила наши жизни во имя мечты?

22

После занятия я чувствовала себя вымотанной. Попыталась уйти побыстрее, притворилась, что меня ждут срочные дела. На самом деле делать мне было нечего. Я надела пальто, шляпу и перчатки и ушла. Идти было тоже некуда. В тот день шел сильный снег, а потом выглянуло солнце и засверкало на чистых белоснежных сугробах. У меня была подруга старше меня, подруга детства, которую я очень любила – мы дружили, когда я была совсем маленькой, еще до того, как меня отправили учиться в Англию. Мы с ней иногда подолгу гуляли по снегу. Шли мимо нашей любимой кондитерской, где готовили самые вкусные профитроли с настоящими сливками. Покупали их и выходили на заснеженную улицу; укрытые сверкающими на солнце сугробами, мы ели профитроли, болтали о какой-то ерунде и гуляли, гуляли, гуляли.

Я вышла из университета и пошла вдоль книжных магазинов. Уличные продавцы кассет включили музыку на полную громкость и перепрыгивали с ноги на ногу, чтобы согреться; они надвинули шерстяные шапочки себе на лоб, изо рта у них вырывался пар и, казалось, плясал под музыку, поднимаясь вверх и растворяясь в голубом небе. Чуть дальше книжные магазины заканчивались, уступая другим; еще там был кинотеатр, куда мы ходили в детстве, но сейчас его закрыли. Сколько кинотеатров сожгли в дни торжества революции! Я шагала дальше и наконец дошла до площади Фирдоуси[48], названной в честь нашего великого эпического поэта; там я остановилась. Не здесь ли мы с моей подругой стояли и смеялись в тот день, когда слизывали сливки с профитролей?

Шло время, и снег с каждым годом становился все грязнее, как воздух в Тегеране; моя подруга была в изгнании, а я вернулась домой. До тех пор «дом» был для меня чем-то призрачным, ускользающим; он показывался мне манящими вспышками, знакомый, но обезличенный, как старые семейные фотографии. Однако все эти чувства принадлежали прошлому. Дом постоянно менялся на моих глазах.

В тот день у меня возникло ощущение, будто я что-то теряю, оплакиваю смерть чего-то пока что не умершего. Словно все личное вытоптали, подобно хрупким полевым цветам, которые выдирают, чтобы посадить на их месте роскошный сад, где все будет расти культурно и организованно. Студенткой в Штатах я никогда не ощущала этой утраты. В те годы моя тоска по дому сопровождалась уверенностью, что этот дом – мой и я могу в любой момент вернуться. Лишь оказавшись там, я осознала истинный смысл слова «изгнание». Шагая по горячо любимым улицам, которые вспоминала с трепетом, я чувствовала, как под ногами гибнут хрупкие цветы моих воспоминаний.

23

Весенний семестр начался тревожно. Уже в начале в программе остались лишь редкие классы. В прошлом году у правительства были другие заботы – оно подавляло оппозицию, закрывало прогрессивные газеты и журналы, наказывало бывших государственных функционеров и вело войну против меньшинств, особенно курдов. Теперь оно обратило свой взгляд на университеты, эти колыбели инакомыслия, где мусульманские революционеры полной властью не обладали. Университеты выступали против подавления прогрессивных сил, тем самым заняв место запрещенных газет. Почти каждый день в каком-нибудь университете – а в Тегеранском университете особенно – проходила акция протеста, выступление или демонстрация.

Однажды утром я вошла в наш корпус и сразу почувствовала: что-то не так. На стену напротив входа кто-то повесил увеличенную фотографию Хашеми Рафсанджани[49], который тогда был спикером парламента. Рядом с ней висела листовка, сообщавшая студентам о «заговоре» с целью закрытия университетов. Под фотографией и предупреждением полукругом расположилась большая группа студентов; большой полукруг разбился на несколько маленьких. Я подошла; студенты, среди которых я узнала своих, расступились и пропустили меня вперед, в центр полукруга, где я обнаружила Ниязи, разгоряченно спорившего с одним из лидеров левой студенческой организации.

Ниязи яростно отрицал намерение правительства закрыть университеты. Его оппонент приводил в пример речь Рафсанджани в Мешхедском университете[50], где тот вещал о необходимости очистить образовательную систему и спровоцировать культурную революцию в университетах. Они продолжали спорить, повторяя одни и те же доводы; гул толпы их подзадоривал. Я не осталась до конца; было ясно, что конца не предвидится. В тот период в университетах преобладали левые и секуляристы; мы и представить не могли, какие изменения грядут. Нам казалось невообразимым, что университеты закроют, как прежде казалось невообразимым, что женщины согласятся обрядиться в чадру.

Однако уже совсем скоро правительство заявило о своем намерении приостановить занятия и сформировать комитет для проведения культурной революции. Комитет наделили полномочиями преобразовать университеты таким образом, чтобы они устраивали лидеров Исламской революции. Члены комитета не совсем ясно представляли, чего они хотят, зато очень ясно представляли, чего не хотят. Им дали полномочия увольнять неугодных преподавателей, сотрудников и студентов, формировать новый свод правил и новую программу. То была первая организованная попытка очистить Иран от всего, что называли «упаднической западной культурой». Большинство студентов и преподавателей противились этой диктатуре, и Тегеранский университет в который раз стал полем битвы.

С каждым днем посещение занятий становилось все более невозможной задачей. Мы лихорадочно метались от одного митинга к другому, словно надеясь остановить комитетчиков одной лишь своей суетой. На демонстрации ходили все – и студенты, и преподаватели. Между различными студенческими организациями существовало много разногласий.

Студенты маршировали и устраивали сидячие забастовки. Я сама ходила на эти митинги, хотя тогда уже не чувствовала приверженности повестке какой-либо организации. Если бы к власти пришли левые, они бы делали то же самое. Но это не имело значения; главным сейчас было спасти университет, к уничтожению которого, как и к уничтожению Ирана, мы все приложили руку.

24

Так начался новый цикл кровавых демонстраций. Мы выходили маршировать, обычно перед зданием Тегеранскго университета, и к шествию постепенно присоединялось все больше народу. Мы шагали в сторону бедных кварталов, а потом – обычно это происходило на определенном пересечении улиц или там, где начинался узкий переулок – появлялись «они» и нападали на